— Нас послушает сам граф! — продолжал Цвибуш. — И вдруг, душа моя, ему, графу,
залезет в голову мысль, что нас не следует гнать со двора! И вдруг Гольдауген послушает тебя, улыбнется…А если он пьян, то, клянусь тебе моею скрипкой, он бросит к твоим ногам золотую монету! Золотую! Хе-хе-хе. И вдруг, на наше счастье, он сидит теперь у окна и пьян, как сорок тысяч братьев! Золотая монета принадлежит тебе, Илька! Хо-хо-хо…
Неточные совпадения
Залезть на дерево! Эта глупая мысль всегда первой приходит
в голову заблудившемуся путнику. Я сейчас же отогнал ее прочь. Действительно, на дереве было бы еще холоднее, и от неудобного положения стали бы затекать ноги. Зарыться
в листья! Это не спасло бы меня от дождя, но, кроме того, легко простудиться. Как я ругал себя за то, что не взял с собой спичек. Я мысленно дал себе слово на будущее время не отлучаться без них от бивака даже на несколько метров.
Он хотел не то сказать, он хотел спросить: «Как ты,
голова,
залез в этот мешок?» — но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.
А то есть еще и такие, что придет к этой самой Сонечке Мармеладовой, наговорит ей турусы на колесах, распишет всякие ужасы,
залезет к ней
в душу, пока не доведет до слез, и сейчас же сам расплачется и начнет утешать, обнимать, по
голове погладит, поцелует сначала
в щеку, потом
в губы, ну, и известно что!
Ведь
залезет эдакая фантазия
в голову человеку!
Когда смычок, шмыгнув по баскам, начинал вдруг выделывать вариации, рысьи глазки татарина щурились, лицо принимало такое выражение, как будто
в ухо ему
залез комар, и вдруг приподымались брови, снова раскрывались глаза, готовые, по-видимому, на этот раз совсем выскочить из
головы.
И вот, когда сумма этих унизительных страхов накопится до nec plus ultra [До крайних пределов (лат.)], когда чаша до того переполнится, что новой капле уж поместиться негде, и когда среди невыносимо подлой тоски вдруг
голову осветит мысль: «А ведь, собственно говоря, ни Грацианов, ни Колупаев
залезать ко мне
в душу ни от кого не уполномочены», — вот тогда-то и является на выручку дикая реакция, то есть сквернословие, мордобитие, плеванье
в лохань, одним словом — все то, что при спокойном, хоть сколько-нибудь нормальном течении жизни, мирному гражданину даже на мысль не придет.
Вот — замечаю я: наблюдает за мною некий старичок — седенький, маленький и чистый, как
голая кость. Глаза у него углублённые, словно чего-то устрашились; сух он весь, но крепок, подобно козлёнку, и быстр на ногах. Всегда жмётся к людям,
залезает в толпу, — бочком живёт, — и заглядывает
в лица людей, точно ищет знакомого. Хочется ему чего-то от меня, а не смеет спросить, и жалка мне стала эта робость его.
Тяжелый нам выдался день. Парило невыносимо, и через час мы были так мокры от пота, что хоть выжимай. Надоедливая микроскопическая мошкара вилась кучами над
головой,
залезала в глаза,
в нос,
в уши и доводила до бессильного бешенства, когда с яростью хлопаешь себя по щекам, размазывая насекомых по лицу, как кашу.
— У него все возможно. Таков уж норов у крестного, — сказал Сергей Андреич. — Что
в голову залезло, клином не выбьешь… Конечно, по достаткам его, особенно же теперь, когда одна дочь осталась, любой первостатейный готов за сына ее посватать, да крестному это все наплевать. Забрело на мысли — шабаш. Право, не
в зятья ли он тебя прочит? — прибавил Колышкин с радушным смехом, хлопнув рукой по плечу Алексея.
Вскочил черный, велел посадить Жилина
в сторонке, не на ковер, а на
голый пол,
залез опять на ковер, угощает гостей блинами и бузой. Посадил работник Жилина на место, сам снял верхние башмаки, поставил у двери рядком, где и другие башмаки стояли, и сел на войлок поближе к хозяевам; смотрит, как они едят, слюни утирает.
— А Христос его знает! — отвечал старик, косясь на управляющего, который засматривал
в окна. — Нам не говорит, а
в голову к нему не
залезешь. Ушел, говорит, да и шабаш! Своя воля! Должно полагать, жалованья мало показалось!
Гусев возвращается
в лазарет и ложится на койку. По-прежнему томит его неопределенное желание, и он никак не может понять, что ему нужно.
В груди давит,
в голове стучит, во рту так сухо, что трудно пошевельнуть языком. Он дремлет и бредит, и, замученный кошмарами, кашлем и духотой, к утру крепко засыпает. Снится ему, что
в казарме только что вынули хлеб из печи, а он
залез в печь и парится
в ней березовым веником. Спит он два дня, а на третий
в полдень приходят сверху два матроса и выносят его из лазарета.
То и дело, жаловался он,
залезают в его
голову вопросы вроде: «Что было бы, если бы вместо пола был потолок и вместо потолка пол?